Поезд сообщением Тула—Москва тронулся в 18:45. Я передал в эфир свежий блок новостей, отключил рекордер и примерялся к двум часам без диктофона. На перроне догорели цигарки, гул дизеля слился с сумерками, и казалось, что расхожий маршрут наконец уступит тишине.
Покончив с заметками, я положил голову на спинку кресла и подался к окну. В этот момент раздался хрипловатый голос: «Коллега, помогите пристроить инструмент». Передо мной стоял человек в бархатном пиджаке, удерживавший миниатюрный футляр, обтянутый дерматином. На футляре красовалась надпись «Рояль-малыш». Сомнение рассекло мой вечер словно острая струна, но профессиональное любопытство пересилило.
Поезд без билета
Мы вдвоём протиснули футляр в купе для багажа. Сосед по полке — бородатый инженер в бушлате — поддержал конструкцию коленом и представился: «Евгений, фанат астролябии». Астролябия — прибор для определения координат по звёздам — редко встречается в будничной речи, и инженер тут же вручил мне карманную версию, выкованную из латунных пластин. Редакционный нюх шепнул: сюжет назревает.
Дальше случился эффект домино. В проходе показалась бабушка с хрустальной коробкой. Под крышкой блестел тульский пряник диаметром с автомобильное колесо. Пенсионерка уверяла, что лакомство адресовано внуку-кадету и жить без него тот не станет. Коробка никак не помещалась ни под сиденье, ни на багажную полку. Проводница вспыльчивым шёпотом бурчала о «перегрузе состава». Я ощутил знакомый прилив адреналина: репортаж растёт прямо на глазах, остаётся только фиксировать детали.
Ночная эскапада
Лишь мы пристроили пряник поверх футляра, из соседнего вагона донёсся свист, сопровождаемый щелчком рации. Проводница объявила внеплановую остановку у платформы «Скуратово». Причина — розыск пассажира, скрывшегося с чемоданом без идентификации. Через минуту тот самый чемодан, выброшенный кем-то в тамбур, перекатился к нашим ногам. Инженер Евгений открыл замок отвёрткой-брелоком и извлёк содержимое — пачки газет «Ранний рассвет» за 1986 год, скреплённые проволокой. Он назвал такую подборку «конволют» (сшивка нескольких публикаций) и предложил передать артефакт в музей печати.
Тем временем владелец мини-рояля признался, что инструмент служит ему платёжным гарантом. Банк, мол, принимает музыкальные залоги в обмен на льготный кредит. Звучало парадоксально, но в глазах пианиста плясали искры решимости. Едва я достал блокнот, вскочил и новые фигуранты: студент-пчеловод с пакетом живых маток и программистка, перевозившая ксенофильтр (прибор для измерения постороннего шума в серверах). Вагон напоминал лабораторию абсурда.
Проводница, поняв бесперспективность гонки с нашей разношёрстной группой, махнула рукой и ушла варить чай. Мы устроили импровизированный симпозиум. Евгений откалибровал астролябию, пчеловод укрыл маток шерстяным шарфом, а владелец рояля отладил молоточковый механизм палочкой для суши. Я записывал каждое слово, пока колёса выводили ритм, похожий на александрийский стих.
Спонтанный финал
Под Курским вокзалом поезд остановился бурным шипением тормозов. Коридор озарила жёлтая лампа, и началась выгрузка. Сначала вышел конволют: его подхватил дежурный экскурсовод издательского музея, позванный инженерном через телефон-двойник. Следом отправился пряник — внук-кадет оказался реальным, покосившимся от гордости. Ксенон фильтр перекочевал в такси, а мини-рояль укатил на тележке грузчика, издавая приглушённый резонанс.
Я же выбрался последним, держа диктофон, вспотевший под ладонью. За шесть часов обратного пути лента напиталась материалом, напоминающим полифонию: здесь и технический раритет, и гастрономический сувенир, и банковский кураж. В журналистском жаргоне такое стечение событий называют «оксиморон эмиграции» — когда привычный маршрут выталкивает человека за пределы скучного сценария.
Пока я диктовал редактору лид, на перроне доносился фрагмент Моцарта: пианист благодарил грузчика небольшим концертом. Пряничная крошка витала в воздухе, смешиваясь с запахом мазута. Где-то между этими ароматами я вдруг уловил щемящее чувство: маршрут завершён, а новость ещё продолжается в головах свидетелей. Подобный эффект называют «анембрион сюжета» — зародыш истории, готовый к новым слоям.
Проводница, проходя мимо, шепнула: «Следующий рейс ещё страннее». Я кивнул, покрыл диктофон чехлом и направился к выходу из вокзала. Передо мной выгнулся московский вечер, блестящий, как фрагмент латунной астролябии. Шаги звенели по плитке, и за каждым эхом слышался призыв к очередному расследованию. Пеший путь до редакции занял пятнадцать минут, за этот короткий отрезок я сумел мысленно отсеять шелуху и выделить нерв рассказа: возвращение без рутинного рентгена жизни восстанавливает утраченную остроту взгляда.
Уже в лифте я вспомнил о футляре с мини-роялем. Не исключено, что инструмент зазвучит в нновостной заставке: редактор обожает необычные сэмплы. Если так, публика услышит в каждой ноте отголосок тульского перрона, шорох архивных газет и жужжание пчелиных маток — полифонию нашего короткого, но безусловно полного смысла путешествия.