Я держу в руках архивный листок 1893 года: короткая заметка о витрине, не давшей отражения проезжавшему экипажу. Корреспондент того времени растерялся, а я начинаю собственное расследование.
Сигналы из стекла
Последние восемь месяцев поступают сообщения о подобных провалах. Люди подходят к зеркалу и видят пустой коридор, будто их тела растворились. Оптика объясняет явление лишь частично, оставшаяся доля событий ускользает сквозь границу диаграмм Максвелла.
Я посетил лабораторию Института фотонных технологий. Кандидат наук Аристарх Коновалов демонстрирует эксикатор со сверхтонким покрытием. При облучении на частоте 643 терагерца серебряный слой будто раздвигается, образуя туннель к симметричной сцене по ту сторону стекла.
Разговор с физиками
Коновалов употребляет термин «катоптронная шварта» — узловая структура, удерживающая энергию отражённого фронта. Шварта — забытая единица импеданса зеркал эпохи Пуанкаре, равная вольт-секунде на квадратный метр. По словам учёного, превышение десяти шварт приводит к коллапсу привычной картинки.
Меня занимает вопрос: куда исчезает отражённый образ? В дискуссии всплывает гипотеза о сублиминальном кармане пространства, напоминающем пустоты в пенистом металле. Пройдя критический порог, фотон ныряет в карман, а значит, растворяется и наблюдатель.
Город-лабиринт
Покидаю лабораторию и отправляюсь к старому пассажу на Лиговском. Стеклянные двери там пережили три перестройки. Ночь, холодный натрий фонарей, скрип трамваев. Я снимаю перчатку и касаюсь поверхности. Ладонь ощущает ледяную гладь, но моего силуэта нет. За стеклом чужой коридор, гдее лампы горят ультрафиолетом.
Журналистский инстинкт подсказывает: за каждой пустой витриной скрыта топография мироедов, питающихся нашими проекциями. Морфологи фольклора называют подобные сущности «спекулярами». Они не окрашены физически, их присутствие фиксируется падением температуры на две десятых кельвина.
Я возвращаюсь в редакцию, прокручиваю плёнку. Кадры подтверждают: камера теряет автофокус, когда объектив смотрит через зеркальную дверь. Энергетический фон шумит, будто прибор погружается в ионизованную баню. Через минуту покрытие матовое, рисунок улицы блекнет.
К восходу я завершаю сводку. Зеркала, отказавшие от отражения, распределены по карте точечным узором: старинные театры, лифтовые холлы, подземные переходы. Пока власти ищут вандалов, я читаю старый протокол МВД 1957 года: «углубление отражающей плёнки на семь микрон, эвакуация персонала».
Паттерн повторяется через каждые тридцать один день — цикл, связанный с резонансом Луны, когда приливные силы едва касаются ставен чердаков. Радиофизики измеряют фазовый сдвиг спектра, а я стою перед очередным тёмным стеклом и ощущаю старинный страх древних болотных огней.
Прямое вмешательство резонатора Хэрриота, установленного в антенном поле, дало временный результат: отражения вернулись на семь секунд. Затем тишина. Словно сама реальность, обиженная вмешательством, захлопнула створки межмирья.
Я подписываю выпуск, ощущая дрожь типографских валов. Пока глаза скользят по строкам, за спиной шуршит офисное окно. Поворачиваюсь: в стекле пустота. Мой силуэт пропал. Корректор бросает карандаш, слышится слабый вскрик. Он тоже исчез в отражении.
Время подтягивает холод. Я, репортёр, остался лицом к пустому коридору. Перепонка зеркального мира растянулась между нами и симметричной тенью города. Придёт утро — или что-нибудь похожее на утро — и всё повторится. А я продолжу писать, даже если рука перестанет отбрасывать свет.