Я обращаюсь к читателю из редакции, где мерцание мониторов пока ещё задаёт ритм, и предлагаю мысленный эксперимент: мгновенная глобальная тьма в электрических сетях. Подготовленный инженер легко улавливает закономерность: электропроводка — нервная система цивилизации, и даже секундное обесточивание вскрывает её скрытую хрупкость.
Баланс цифровых транзакций зависал бы в вакууме данных, холодильные камеры переходили бы к фазе тепловой анархии, радары аэропортов слепли бы. Подобный провал напоминает «электрический апоплексис» — термин, описывающий мгновенный обрыв энергоснабжения вместе с информационным кровообращением.
Три первых часа
Первый час приносил бы фантасмагорическую тишину: насосы водоканалов замирали, мобильные сети лишались питания, лифты застревали между этажами. Второй час открывал бы драму паники: терминалы метро затапливали толпы, статистика экстренных вызовов взлетала экспоненциально. Третий час вводил бы понятие «акратофония» (греч. akratēs — лишённый силы, phōnē — звук) — социальная немота, когда безудержный поток сообщений исчезает из эфира.
На этом временном рубеже банки закрывали стальные ставни, трейдеры биржи фиксировали нули вместо котировок, дорожные светофоры превращались в бесполезные колонны. Киберпанковский миф о всемогущей Сети разваливался, обнажая старый добрый бартер и бумажные протоколы.
Шок мегаполиса
Через сутки мегаполис походил на декорацию фильма о парамоши природы: кипящие пробки на вылетных трассах сменялись мёртвыми кольцами автотранспорта без топлива, подстанции дымились, плавя трансформаторы. В городских больницах дизельные генераторыоператоры работали на остатках солярки, хирурги завязывали узелки при свете керосиновых ламп.
По улицам расходился запах озона, смешанный с гарью из серверных, тонкая прослойка работников критической инфраструктуры пыталась стабилизировать давление в газопроводах с помощью механических вентилей. Электрический вакуум быстро раскрывал другой сюжет: вода переставала течь по вертикальным трубам, что вынуждало жителей высотных кварталов к стихийному исходу на нижние этажи.
Роза адаптации
Через неделю кризис обретал форму кордонов и коммун. Сочетание дровяных плит и солнечных коллекторов, не требующих сложной электроники, временно поддерживало термический комфорт. На окраинах появлялись мукомольные ветро жернова, приводимые в движение прямым валом, без промежуточных инверторов.
Психологический фон менялся драматично: утренние привычки к экранной ленте заменялись поиском горючих щепок, а вечерние бесконечные ролики — рассказами у костра. Наблюдался феномен «диахронического растяжения» — субъективное удлинение суток, фиксируемое нейропсихологами в среде, лишённой искусственного света.
Сельхозкластер переносил акцент на труд рук, сохи, счёт солнечных часов. Без холодильников молоко сквашивалось прямо в бидонах, формируя новый спрос на ферментированные продукты. Аптекари возрождали хиротонию травников, подбирая рецепты без температурных режимов хранения.
Транспортный коллапс форсировал локализацию рынков. Грузовые электропогрузчики уходили в прошлое, на их место приходили ручные тали и лебёдки. В портах под парусами вставали суда, ранее использовавшие дизель, ведь синтетическое топливо без внешней энергии оставалось в резервуарах ледяными статуями.
Через год контуры нового устройственного ландшафта становились рельефными: децентрализованные поселения, ремесленные кооперативы, освещение на ацетиленовых фонарях, хроники, записанные чернилами. Электричество, прежний Прометей, переходило в разряд мифа, о котором говорили шёпотом, пока где-то глубоко в шахтах инженеры искали путь к возрождению сети без повторения катастрофы.