Я работаю с хрониками три десятилетия, но досье семьи Соловьёвых заставило сердце пропустить удар. В судебном архиве жёлтые листы будто шипели пылью, когда я раскрыл уголовное дело 1977 года.
Тень старых долгов
Отец — Виктор Соловьёв, контрабандист из приграничного посёлка. В конце семидесятых он пропустил через таможню партию ртути, похитив государственный резерв. После ареста партнёры поклялись взыскать утраченные деньги с любого носителя фамилии.
Сыновья, близнецы Павел и Степан, родились через год. В начале нулевых они уже взрослые, но клятва преступного синдиката не утонула вместе с империей позднего СССР: хищники помнят запах добычи десятилетиями.
Город, что помнит
Город Новоозёрск — тихая топонимическая анаклуза: название прижилось, хотя озёра пересохли. Жители шепчут о «генокарме» — бытовой мистификации, согласно которой проступки предков навешивают мета-долг на потомков.
Профессор Белов охарактеризовал явление как веру в «апокатастисис масс» — круговую поруку расширенных семейств, возникшую ещё во времена великокняжеских круговищ.
Синдикат «Верфь» действовал по тому же принципу. Когда я встретил Павла на пороге колонии строгого режима, он шепнул: «Здесь сидят долгие тени моего отца».
Цена кровных уз
В досье хранится рапорт лейтенанта Дроздова. Он перечислил семь эпизодов вымогательства, где братья выступали жертвами, преступниками либо свидетелями — роли сменялись, словно маски в бутафории нощевника (редкое слово обозначает актёра средневековых ярмарок).
Финальный акт драмы развёрнулся у старого элеватора. Степан, по показаниям, поднялся на крышу с сигнальнымиой ракетой, рассчитывая отвлечь преследователей. Искра превратила зернохранилище в пламенный сосуд, три человека погибли. Суд квалифицировал событие как теракт.
Павел, выживший и взявший вину на себя, получил пятнадцать лет. В камере он изучил юридические кодексы, освоил аранеологию — науку о пауках — уверяя, что строит модель родовой сети: каждый узел равен греху, каждая нить — отложенный приговор.
Когда срок подходил к концу, убийцы их отца освободились по УДО. История готовилась к реверберации, но пандемический мораторий на свидания смешал карты. Кровный цикл затормозил, словно кинетическая скульптура без ветра.
Я проследил за братьями до вокзала, где они сели в рассветный поезд. В громкоговорителе трещала таблица отправлений, пассажиры зевали, а у платформы висел химароз — редкий туман с кристаллами щавелевой кислоты. Картина напоминала страницу, с которой удалён последний абзац: дальнейшее зависит уже от тех, кто успел родиться без фамильного долга.