Тёплый луч кварцевой лампы продирался сквозь утренний туман вивария, отражаясь от металлизированной плитки пола. Я открывал смену раньше всей команды, проверяя лог-файлы инкубатора. Отчёты сияли зелёным, будто намекая на безоблачный ход испытаний: тридцать два штамма Klebsiella pneumoniae, двадцать один фаг-кандидат, синхронизированные датчики редокс-потенциала. Запах свежего спирта создавал иллюзию стерильного театра, где каждая молекула репетирует заранее расписанную партию.
Планы и расчёты
Расстановка пробирок походила на шахматную доску. Я соизмерял доли микролитров дозатором, который после пяти тысяч циклов начинал поскрипывать, будто древний портативный орган. Коэффициент мультипликации фага составлял 1,7, верхняя граница допускала 2,1. Арбитрией стала одна цифра — 2,3, выданная прибором после авто-калибровки. Я воспринимал её как легкомысленный росчерк судьбы, однако статистический импульс внутри тревожно дрогнул. Микробиологическая диета штаммов включала хитозановую соль, редкую для стандартных протоколов, – решение Романа Попова, старшего коллеги, мечтавшего о синергизме фага и хитозана. Он называл смесь «квазиметаматриксом», я — «клопотливой гремучкой».
Час Х
В 09:14 — момент инокуляции. Я нажал кнопку «inject», после чего желтоватый фаговый коктейль, обогащённый хлоридом таллия для биолуминесцентного трекинга, начал курсировать внутри микрофлюидных каналов. Первые пять минут предназначались для латентной фазы. Секунды тикали, словно топоры плетьми, — ритм ускорял пульс сильнее кофеина. На шестой минуте счётчик фотон-потока показал пик, превысивший базовую линию на 740 LU. Эффект выглядел как нежданный фейерверк: флаги превратили культуру в светящийся хаос. Я задумался: превышение норм на порядок может сигнализировать о всплеске лизиса или о ксенобиотической реакции с таллием. Через сорок секунд произошло «ослепление» детекторов: сигнал вышел за пределы динамического коридора, затем наступила тишина – цифры застыли, будто стеклянные. Вслед за этим в инкубаторе щёлкнули клапаны, выбранные для дегазации. Давление подпрыгнуло с 1,2 атм до 1,8. На экране возникла ало-коричневая мозаика — паттерн «speckled storm», означающий взрыв внеклеточных полисахаридов. Крышка модуля выгнулась. Раздался глухой хрус — поликарбонат не выдержал и раскололся по диагонали. Из щели брызнул мутный аэрозоль, насыщенный бактериями и фрагментами фаговых капсидов. Срабатывание аварийной заслонки задержалось на две секунды: дефект в прошивке, о котором лаборант Платон упоминал вскользь на прошлой неделе.
Отголоски аварии
Сирена выла двадцать минут, пока шлюз не запечатал сектор «C». В систему ОВиК хлынул перекись-воздух, генерирующий радикалы. Я захлебнулся сладковатым привкусом озона, почувствовал, как линзы слегка плавятся под струёй очищенного гипохлорида. В журнале происшествий позже появилось слово «соллюция» — спонтанное растворение биоплёнки под действием избытка хлора. Казённое бюро биобезопасности классифицировало инцидент как «β-4» — уровень, при котором эвакуация смены и последующий цикл пражского тумана (смесь этиленимина с глиоксалем) обязательны.
Я вышел из отсека через дезбарьер, где pH-датчик показывал 1,9 – жестокий аквамарин, готовый разъесть подошвы. В коридоре встретил Попова, бархатный пепел его перчаток тлел, образуя на полу рисунок из зиккуратов. Он пытался шутить о «бурлеске бактерий», но от волнения проглатывал окончания. Через стекло санпропускника мы наблюдали, как роботы-манипуляторы собирают фрагменты разрушённого модуля, погружая их в барботажный танк с персульфатом. Автоклав торжественно молчал: температура внутри ещё не поднялась до заданных 134 °C.
Вечер принёс протокол разборок: причинно-следственная цепь указала на тот самый коэффициент 2,3, несанкционированный добавкой хлорида таллия. Слишком высокая ионная сила нарушила изоэлектрическую точку фага, вызвав агрегацию капсидов — редкая, но описанная в учебниках экзогамия вирус-вирус. Реакция перешла в лавинообразную фазу через механизм, известный как «когосцепция» — взаимное усиление связывания частиц до образования макроскопических конгломератов. Они задохнулись, выбросив в среду ионы таллия, а тот зацепил хитозановую матрицу, породив нестабильный клатрат. Дальше — короткий путь к парообразному столбу и ударному разряду давления.
Я дописываю эти строки в резервном модуле, где воздух пахнет полиакриламидом и каустической содой. Завтра комиссия приступит к альдольному тесту поверхности, чтобы убедиться: ни одна Klebsiella не ускользнула в вентиляцию. Внутри меня пульсирует странная смесь облегчения и научного азарта. Шаг влево привёл к катастрофе, но картины катастрофы порой освещают неприметные узоры природы ярче, чем сотня безопасных опытов. За окнами медленно гаснет ртутное небо декабрьского вечера, и я вспоминаю одну короткую литовскую пословицу: «Кто кует молнию, держит огонь в ладонях». Сжечь ладони оказалось легче, чем удержать целый штамм. Завтра попробуем другой ход, уже без таллия, подальше от грани сингуляризации.