Я держал в ладони лимонитовые зёрна, выловленные под Смоленском. Они выглядели скромно, но скрывали ту же энергию, что кормит города современного тракта. Археологи называют такой материал «болотная руда» — продукт бактериальной фильтрации воды, насыщенной железом. Кузнецу XI века хватало мешка этой ржавчины, чтобы выдать пять-шесть килограммов металла.
Откуда брали руду
Добытчики шли в трясины ранним августом, пока вода тёплая, а ручьи ещё полноводны. Длинный черпак из ивы, сито, корчажка — простейший набор «рудососа». Загребённую массу сушили на глинобитных настилах. Ночами над болотом висел фосфоресцирующий пар — народ видел в нём «огненную кужель», на деле смесь болотного газа и пыли лимонита.
Высохшие комки дробили в ступах. Крупный лом шел на закладку в горн, мелочь — на подсыпку. Такой подбор зёрен обеспечивал равномерный ход плавки, слишком мелкая фракция перекрывала тягу, крупная не успевала прогреться. Местные гончары говорили: «руда дышит, когда зерно поёт».
Горн, механ, уголь
Типовой домонгольский горн выглядел как глиняный цилиндр ростом по пояс взрослого человека. Внутри — уголь, над ним руда. Ключевое место занимал фурменный камень-литагун: песчаник с высверленным каналом. Через литагун вдувался воздух, подаваемый парой мехов-гусениц. Смена мехов работала по такту «раз-и-два»: один сжимается, другой наполняется. Температура поднималась до 1200 °C. Железное зерно спекалось в «ляпу» — губчатый полуфабрикат весом с детскую голову.
Горн гасили, разбирали. Ляпу вытаскивали клещами-крепами и сразу несли на наковальню. Пока металл ещё пластичен, из него выколачиватьали шлак — процесс назывался горнцевание. Через десяток таких проковок получалось кричное пудло — плотный слиток, уже способный держать стружку резца.
Ковка и судьба
Подло рассекали ножовкой-по ухом, проковывали в пласты, потом складывали и сваривали. Так возникла многослойная структура, похожая на годовое кольцо дерева. Мастера говорили: «железо пьёт уголь». Карбюризация напоминала медленную осень: углерод просачивался в металл, тёмные жилы цементита чертили по светлой ферритной матрице узор, знакомый реставраторам как трофическая сетка.
Продукция шла вверх по Днепру, Оке, Сухоне. За перевоз тонны «сырого железа» княжеские мытники брали таможенный сбор «увоз» — по полгривны. В летописях встречается купец Клим Наливной, отправивший из Ростова сто двадцать пудов «красного товара» в Новгород, судовой счёт сохранил цену — восемь кун за пуд.
Полевые эксперименты последних лет убедительно показали: древняя технология давала металл с содержанием углерода 0,2–0,3 %. Это почти идеальный баланс для производственной ковки без ломкости. Исследование маститых металлографов из Института археологии РАН обнаружило в старорусских образцах фенгит — литтле-используемый термин для тончайших нитей графита. Фенгит действует как смазка, снижая трение во время деформации, поэтому средневековый клинок удивительно живуч.
Железное ремесло снабжало Русь не войной одной. Гвозди для церковных кровель, обруч-трос для вечевых колоколов, зубья барочного урожайника — всё рождалось из той же болотной ржавчины. Величина выплавок оценивалась косвенно по горным отвалам. Так, в окрестностях Торжка насчитано более четырёхсот сыродутных ям. Суммарный объём шлака перевалил за три тысячи кубометров, что эквивалентно примерно двумстам двадцати тоннам металла.
Кустарное производство жило до XVII века, пока литейные заводы Прибалтики не вытеснили кричное железо. Однако сыродутный метод сохранился в обрядовой памяти. На Тверском Поветлужье старики называют горячие угольные хлопья «файницей» — и держат в них семена льна перед посадкой: мол, будет стебель упругим, как меч ратника.
Современные реконструкторы выводят формулу: «три копны угля — одна ляпа, десять ляп — добрый плуг». Я участвовал в такой плавке под Переславлем. Вечернее небо и горн дышали в унисон: искры уходили к звёздам, будто вспоминают свою родную руду. В тот миг стало ясно, почему русская летопись так часто употребляет глагол «ковати» — в нём будто слышен сердечный ритм всей страны.
Понимание древнего железоделания помогает точнее читать старые хроники, видя за сухими цифрами живой труд. Любой обломок шлака превращается в архив, если смотреть на него не как на мусор, а как на стоп-кадр технологической драмы. Я провёл пальцами по пористой корке отвала и нашёл отпечаток лопатки: рудосос из XI века оставил мне знак — напоминание, что металл рождается не из горючего рёва домны, а из диалога человека, огня, воды и времени.