Я вышел из редакции прямо под тяжёлый майский дождь. Облака висели низко, клочьями, будто мерзлый войлок. Телефон прислал короткое уведомление: «Слушайте сирены у плотины». По распределению дежурств объект находился на моём участке, дорога заняла восемь минут.
Сирены выли монотонно, входя в резонанс с гулом воды. На асфальте коагулировали лужи, в них отражался красный проблесковый свет, будто кровь на зеркале. Бригада спасателей стояла в полном составе, но лица тонули в паре и испарениях, исходивших от водосброса.
Лабиринт фактов
Первую аномалию я заметил, когда записывал тайм-код. Цифры на диктофоне шли шестидесятой секундой, перескакивали к пятьдесят девятой, затем двигались вперёд двойным рывком. Физик Владимир Чаадаев, прибывший по линии МЧС, назвал явление «обратным тиксотропным смещением», однако добавил, что термин пока условный.
Пока мы фиксировали показания приборов, из лифта технической галереи вышла женщина в белой пижаме. Документов при ней не оказалось. Она утверждала, что проснулась в собственной спальне, открыла дверь и внезапно очутилась под аркой бетонного шлюза. Вопросы оставили её равнодушной, будто психика включила режим анабиоза.
Схожие перескоки пространства и времени попадали в ленты новостей и раньше, но всякий раз они прятались среди бытового шума. Здесь вспышки нелогичности складывались в устойчивый паттерн. Апофения (тенденция видеть смысл там, где его нет) превращалась в инструмент проверки реальности, а не симптом.
Эхо улиц
Город отвечал неожиданно. Магазины закрывали ролеты задолго до комендантского часа, хотя приказа никто не отдавал. Таксисты двигались по маршрутам без пассажиров, будто невидимый диспетчер распределял транспорт в шахматном порядке. На стенах появлялись граффити с одинаковой фразой: «Сон режиссёра длится 127 кадров».
Я отправил дрон поверх плотины. На кадрах появился туман розоватого оттенка, пеленгатор зафиксировал запах фенолфталеина — индикатора, который меняет цвет при щелочной реакции. Лаборатория подтвердила: в воздухе содержалась следовая концентрация вещества, не применяемого рядом с гидротехническими объектами.
Местные радиолюбители поймали обрывки передачи на частоте 42,195 МГц. Короткие пакеты данных содержали фрагменты прогноза погоды из другого региона и несовпадающие штампы времени. Топонимы не принадлежали ни одной карте. Один из них — Вереск-Дельта — позже всплыл в архиве дореволюционной газеты, изданной в Старой Европе. Статья описывала паводок столетней давности, почти идентичный текущему.
Сквозь тишину
Ночью мы вернулись к плотине. Звук сирены исчез, хотя питание оставалось включённым. Мой микрофон, настроенный на диапазон до 25 Гц, выловил инфразвук 17 Гц. По словам акустиков, такая частота провоцирует ощущение присутствия и тревогу. Людей охватывало чувство, словно кто-то стоит позади.
Психологическая бригада предложила эвакуировать работников. Без приказов, они разбрелись по домам сами. Тишина накрыла бетон, как ватный купол. Я поймал себя на мысли, что разговариваю шёпотом, хотя никому не мешаю.
К рассвету небо очистилось, автомобильный шум вернулся, однако моя камера продолжала фиксировать плавающие артефакты: тени без источника, дифракционные круги вокруг поляпредметов, находившихся в тени. Я смонтировал короткий сюжет, сервер новостного агентства поставил метку «неподтверждённое», и лента публиковать отказалась.
Домой я вернулся без хроники дня, кроме сырого архива. Часы на стене шли так, словно ничего странного не случалось. Но в подъезде, возле лифта, лежала газета «Вереск-Дельта». Дата выхода — 12 мая 1923 года, изображение плотины совпадало с планом объекта, построенного лишь в 1970-м. Бумага пахла озоном.
За долгие годы в профессии я научился хранить дистанцию, однако свежий выпуск разломал привычную перцепцию. Реальность оказалась многослойной, словно фолиант с пропущенными страницами. Плотина стала единственной вкладкой между слоями, послушным водоразделом культур, эпох и причинно-следственных связей.
Я оставляю запись открытой, как судебный протокол без подписи. Истории продолжают стекаться ко мне: пропадания кварталов на несколько минут, срывы времени, смена топонимов. Однажды они переплетутся и дадут прямую линию, будто струна у виолончели. До того момента я фиксирую тексты, запахи, оттенки сиреневого тумана. Мир слегка сдвинулся, и сфокусировать объектив стало сложнее — но зрелище только острее.