Базальтовый склон в пригороде Порт-о-Пренс встречает меня барабанным пульсом вако. В этот вечер хумфо мадам Лоранс открыт: пахнет ромом, женой пальмой и порошком ганфу. Я поднимаюсь по ступеням, вспоминая рекомендации этнолога Ферре, и снимаю обувь перед порогом, где белая линия каскарилы защищает святилище от чужого сглаза.
Символика пепельных синий
На полу тянется veve — геометрический рисунок из древесной золы и толчёной раковины. Хунган Шарль объясняет: каждая линия принадлежит духу-лоа, создавая точку притяжения энергий. Veve для Легбы напоминает паутину: кривые, узлы, проход между мирами. Мастер очерчивает контур деревянным ассон — погремушкой с высушенными семенами анноны — и шепчет древний французский, перебивая его креольскими междометиями.
Вокруг veve я замечаю глиняные чаши калебас, в которых тлеют зерна какао, красный перец и капли клерина. Аромат кружит голову, словно зал мангустинов, пока хор мамбозы тянет протяжный «айеije». Метр повторяет, что запах служит мостом, по которому прибывает дух, любящий пряность.
Дуэт барабанов рампа
Два барабана, ман и его, ведут диалог. Манман тянет низкую линию, сегон отвечает резкими акцентами. Такое чередование именуется kase — разлом. Звук вибрирует через кожу козла, проходит в грудину слушателя и диктует темп шагов. Я фиксирую рисунок на аудиорекордер, замечая, как журналистский труд сливается с ролью участника: тело само повторяет удары.
В этот момент в круг выходит гангьет — носитель факелов. Он подсвечивает алтарь петринским пламенем, подсказывая, что церемония направлена к огненному пантеону. Пламя выхватываетт из полутьмы столб ассена — железное древко с тонкой спиралью. Служители привязывают к нему льняные ленты с именами просителей новостей, присланными из Майами, Парижа и Антверпена.
Синие плашки гуэдэ
Ночь сглаживает контуры. Покойники-гуедэ требуют свой час. На алтарь ставят графин жёсткого рома, в который уходит стручок ванили и щепоть афродизиака «кори дерева чё». Я замечаю, как хунган рисует крест из пыли кофе — знак границы кладбища и двора живых. Хриплый смех наполняет хумфо, будто сами скелеты тянут шутку.
Затем выходит танцор с очками без стёкол: Геде Нибо. Он выплёвывает облако табачного дыма, хохочет, обходит гостей, трогая их животы. Репортёрский блокнот дрожит. Подлинность момента подсказывает, что европейская академическая терминология — лишь бледная копия гибкой креольской метафизики.
Ритуал завершается под звяканье аскона. У алтаря гаснут восковые фитили, хунган окропляет пространство ромом с порохом, высверкивая короткие искры. Гости выходят во двор, где ветер рассеивает запах тмина и ксеро. Я останавливаю диктофон, записываю: «Обряд показал симбиоз танца, запаха, звука, забытых языков».
Утром мы посещаем морковный рынок ПонСон де. Ханси продают пакетики паке-меда: свёртки из пальтовой ткани с флаконом, пережаренной кукурузой и асфоделем. Продукт задуман для защиты журналистов на линии огня. Продавцы повторяют прыжок козы — танец, копирующий сюжет мифа Ибо. Я покупаю один свёрток, добавляя заметку в наш международный пул.
В разговоре с антропологом Клер Робер слышу термин «зуаре» — переводится как «рискованное угощение». Клейкое тесто из маниоки подмешиватьают к пеплу островного хлопка, отбрасывая стандартные вкусы. Клер уверена: именно неоднородный вкус запускает эффект liminal shift, когда собеседник перестает быть наблюдателем.
Меня приглашают посетить закрытый чин «туннель Куинги». Маршрут идёт через пальмовый лес, где бинтами молескин повязаны стволы. Впереди шагает дитя-канзо. Оно несёт бутыль красного кораллового настоя. После семи поворотов мы входим в пещеру с цветной влагой, заточенной в камне. Шаман преобразует эхо пещеры в средство связи: повторяющийся выкрик «ку-ку-ку-куинги» переворачивает акустику, делая воздух густым.
Мой микрофон фиксирует частоты 18-22 Гц, обычное ухо не реагирует. Специалисты называют такой феномен «ибибио-граф», когда низкий тон пробуждает соматическую память. На коже выступает испарина, пространство будто отступает. Я ощущаю лепесток мира Барона Самеди — у него пряный запах магнолии и проса.
Возвращаясь к столу редакции, я перечитываю заметки: разлом барабана, кривизна синий, огонь петр, шутка гуеде, инфразвук туннеля. Вместо сухого обзора всплывает ощущение пульсирующей карты, где ритуалы служат нотами, а лоа — музыкантами. Карта жива, меняется от капли рома до песчинки каскариллы, задавая ритм новостным строкам.